И лишь только на ужине я допетрила, что возникла глупейшая хронологическая нестыковка. Когда я угрожала Парджаме, что не уеду из «Трансформатора» без ответа от Элеоноры, я имела в виду, что не уеду, как собиралась, сегодня или завтра. Парджама же могла понять, что я не уеду без реакции своей сестрицы после окончания ретрита. А раз так, то зачем ей было спешить? Она могла просто ждать удобного случая, чтобы передать Элеоноре мою просьбу.

Как и следовало ожидать, во время ужина меня никто не искал. Сдавая посуду, я сказала себе: «Ничего страшного, дорогая, всего не предусмотришь. Завтра утром схожу опять к Парджаме и исправлю положение. Ехать на станцию в Суржин сегодня все равно поздно».

После ужина была по расписанию мантра-медитация в шатре. Мне была нужна встряска, и я подумала, а почему бы нет? Все лучше, чем сидеть в комнате или шататься по лагерю. И я отправилась из кантины в шатер. Там я прошла к своему излюбленному месту, села на пол, закрыла глаза и стала дожидаться начала распеваний.

И вот раздался гонг, за ним, как обычно, последовало трехкратное «Аум», произнесенное баритоном. А потом вдруг зазвучал чистый женский голос. Я вздрогнула от неожиданности и одновременно почувствовала в глазах слезы. Дыхание у меня перехватило, щеки загорелись. Я узнала голос Элеоноры. Она пела «Аум» вместе с еще какими-то словами на непонятном мне языке. Пела красиво, но ее пение отдавалось во мне болью.

Переждав, пока кончатся слезы, я поднялась с места и стала продвигаться к выходу. А когда вышла из шатра, какое-то время ходила по территории нижнего лагеря. Хотелось двигаться.

Какой вывод можно было сделать из того, что записанные мантры были исполнены Элеонорой? Только то, что она поет мантры не только для себя, но и для ретритеров. Помогает работе «Трансформатора». Она певица, почему бы нет. Это был новый, но мало что значащий факт.

Что меня удивляло, так это мои слезы. Я не знала, как их понимать, но и не чувствовала потребности в этом копаться. Просто произошло что-то странное, и от этого пока было неловко. Ходьба помогает разгонять облака внутри себя. Вот я и ходила. Скоро я почувствовала усталость и одновременно сонливость. Ноги сами повели меня к моему желтому корпусу.

Нюты не было. Я легла на свою кровать и больше не старалась проглотить ком в горле, который так там и остался. Я услышала снова, теперь в себе, голос Элеоноры, чисто и аккуратно поющий «Аум», и меня сотрясли рыдания, которым я теперь могла дать волю. Когда они стихли, стихло и у меня в голове. Мое дыхание стало ровным, и я не заметила, как заснула.

13

Утром мне было неловко перед собой после вчерашних рыданий, но голова работала хорошо, и это было главное. Мне была нужна Парджама, и после завтрака, когда открывался секретариат, я пошла к ней. Но оказалось, что гид ретритеров будет позже, а когда именно – неизвестно.

Я забрала в шатре свое одеяло и отправилась к местечку, которое приметила во время вчерашних хождений по нижнему лагерю. Оно было довольно укромным и находилось метрах в двадцати от перехода в верхний лагерь. Там у одного из деревьев я расстелила одеяло и села на него.

Я хотела увидеть Парджаму, когда она будет выходить из перехода. Рано или поздно она должна была отправиться из верхнего лагеря в нижний. Чтобы перехватить ее, я готова была ждать ее появления хоть весь день. Никто не удивился бы, увидев меня здесь: и другие пользовались разрешением медитировать на свежем воздухе в любом месте на территории нижнего лагеря.

Ждать пришлось довольно долго. Мне уже осточертело это сидение, но я оставалась на месте. Других вариантов у меня не было. Время от времени я видела кого-то входящим или выходящим из перехода, в том числе и Нюту. Значит, она мне врала, что никогда не была в верхнем лагере, отметила я. Но отметила механически, мне было не до Нюты.

Раз от разу я вставала и ходила вокруг своего дерева, разминая затекшие мышцы ног. Однако сдерживать желание встать и уйти становилось все труднее. Именно в один из таких кризисов Парджама и вышла из перехода.

Оставив свои вещи под деревом, я пошла ей наперерез и остановила ее на дорожке, которая вела в секретариат. Поблизости никого не было, и говорить можно было спокойно. Впрочем, я была на нервах и говорить спокойно не могла.

– К чему этот десант? Я бы сама тебя нашла, – опередила меня Парджама.

– Значит, Эля мне ответила? – обрадовалась я.

– Да-да, ответила, – подтвердила Парджама. – Она сказала, чтобы ты, когда вернешься домой, передала матери, что с ней все хорошо.

Я насторожилась. Первым делом я почувствовала подвох. Эля ли это передала? Или Парджама сама говорила сейчас за Элю? Я никогда не чувствовала полного доверия к этой беспардонной женщине. Уже в самой метаморфозе Тамары в Парджаму было для меня что-то пугающее, какая-то бездонность.

– Что значит «передать матери»? И это все, что она сказала?!

– Ну да. Это все, что твоя сестра сочла нужным сказать.

– Нужным – для кого?! – возмутилась я. – Матери нужно другое. Я тебе уже говорила: она теряет голову от неизвестности, и это не преувеличение. Будь человеком. Попроси Элю по меньшей мере написать записку для матери. Хватило бы нескольких слов. Мать увидит ее почерк и оставит ее в покое, обещаю.

Парджама ухмыльнулась, и я опять сказала:

– Пока я не получу записку от Эли, я отсюда не уеду. Я здесь не для ретрита. И я не уеду отсюда с пустыми руками.

Мой голос под конец дрогнул, и прозвучало это вряд ли убедительно. Мне стало неловко за себя.

– Я попробую, – сказала Парджама. Мне показалось, что она и правда мне сейчас сочувствует. – Но при условии, что ты больше не будешь меня подкарауливать. Если что-то будет для тебя от твоей сестры, ты это от меня узнаешь.

И, не дожидаясь моей реакции, Парджама пошла дальше.

Что мне было теперь делать? После встречи с Парджамой я знала только одно: сегодня я уже из «Трансформатора» не уеду. И завтра, скорее всего, тоже. Я и думать не могла, что мне надо будет вернуться в Москву ни с чем. Сам собой напросился еще один вывод: мне не надо больше рассчитывать на Парджаму.

Действительно ли она говорила обо мне с моей сестрицей или нет, передаст ли она теперь Элеоноре мою просьбу написать матери записку или не станет этого делать – все это неважно. Рассчитывать на нее я больше не буду. Если она еще что-то сделает –